Венгрия.

Деревня Альшоуйлак 

 

Деревня тянулась вдоль магистрального шоссе (бетонка), уходящего в Австрию, мост на этом шоссе сразу за деревней взорван, в центре – корчма, в которой очень дешево (пока еще не было инфляции) продавали бор, шер и палинку (вино, пиво и водку). Здешнее пиво после чешского нам вовсе «не пошло», палинку попробовали с осторожностью (строгости были), а вино… О венгерском вине стоит рассказать отдельно. В мире много стран, вина из которых нам известны главным образом благодаря рекламе и хорошо организованной торговле. Есть вина испанские, французские, можно вспомнить и немецкие (мозельское, рейнское), болгарские, наши кавказские, наконец. Из венгерских мы знаем токайское да еще эгерскую «Бычью кровь». Так вот у мадьяр в каждой местности и в каждой деревне делают свое вино, и все эти вина хорошие, достойные, пожалуй, мировой славы. Вкус, букет и прочие свойства сильно зависят от местности, умения виноделов и еще много от чего. Мы о них не знаем, ибо они на рынок не попадают – расходятся по местным корчмам, сами виноделы пьют свое вино (если пьют чай, то только с ромом), водой в деревнях только скотину поят. Добрую кружку вина хозяин подаст просто так, бесплатно, надо только хорошо, уважительно поздороваться по-деревенски: «Одьан Ищтен» (дай Бог), а уж если хорошенько похвалить вино, то можно рассчитывать и на добавку… Пришла к нам однажды целая делегация: поп в черном кителе с крестом на груди, нотариус (говорит по-русски) и староста деревни, рассказывают: мол, нынче большой урожай винограда (мы уже его попробовали!), а мужчин нет, просьба помогать – виноград осыпается. Наше начальство как-то очень быстро согласовало, и уже на другой день мы стройными колоннами, повзводно вступили в деревню; здесь староста разбил нас на небольшие группы, и мы разошлись по хозяевам (в основном по хозяйкам).

Начался самый для меня чудесный период. Хоть и не так уж долго он длился, но запомнился крепко. Мы большими ножницами срезали огромные гроздья белого, чуть желтоватого винограда, складывали в корзины и стаскивали в чаны – широкие полубочки. Потом надо было этот виноград подавить. У более богатых для этого был чан с прессом: сверху вертели приводную палку, и по деревянному «червяку» опускалось решетчатое «давило». У небогатых давили топтанием: разувались, мыли ноги и плясали на винограде, пока не утаптывали, при этом смеху и шуточек было…
Обедом (отменным!) хозяева кормили и слушать не захотели, что нам надо сходить в лагерь, когда оттуда раздавался сигнал на обед. Но самое интересное дальше: стали пробовать свежий сок. Из крана в чане набрали (под какие-то прибаутки хозяев) здоровенные деревянные кружки. Выпили вкуснейший и почему-то прохладный сок – уже через какие-то 10 – 15 минут у всех пробователей закрутило внизу живота и каждый стремглав помчался под ближайший куст, где его буквально «на три метра против ветра» пронесло до полного очищения. Мадьяры это знают, у них есть даже поговорки, вроде: «Что ты носишься, как сборщик винограда?». Они говорили, что надо подождать, свежий сок не пить, но где тут, разве удержишься? Я, например, решил, что надо просто привыкнуть, и «привыкал» каждый день с одинаковым результатом.

Однажды наша батарея пошла в наряд: комбат – дежурным, Федя Варламов – начальником караула, а я не у дел. И людей у меня нет. Заночевал в деревне. Утром попробовал натощак вчерашний сок, а из лагеря уже слышны утренние сигналы. Заторопился, опаздывать на завтрак нельзя, заметят – где ночь пропадал?.. Передвигался я к лагерю короткими перебежками от куста к кусту, не надевая ремня. Зато на завтрак пришел искупавшись в речке – свежим, бодрым и чистым снаружи и внутри…

После сбора белого винограда через некоторое время был сбор черного, все повторилось. Мы стали совсем своими в деревне, Ваня Русских – лейтенант из 1-го дивизиона – даже стал подумывать о женитьбе на очень недурной девчонке, ее отец хорошо говорил по-русски – побывал в русском плену в ту войну. Я думаю, что если бы я теперь, спустя тысячу лет, в этой деревне напомнил бы о том первом послевоенном лете, то был бы мне обеспечен неплохой прием – с вином, конечно… Уверен, что потомки тех крестьян знают о нас…

***

На гулянья в деревню мы приходили довольно организованно – до 23-х часов, то есть до отбоя. Познакомились и с корчмой. Корчмарь
очень нам обрадовался – есть кому выпить прошлогоднее вино, скоро новое будет. Тут же появились цыгане со своими скрипками, наигрывают вовсю. Постепенно появи-лись и девчонки, приодетые, поглядывают издалека. Наконец, стали понемногу знакомиться, тыча себя в грудь и называя имя. Парней не видно, не вернулись еще – кто в плену, а кто уж совсем не вернется.

В первый вечер еще с опаской, потом уже посвободней стали девчонки нас помалу учить их танцам: исходное положение – руки друг другу на плечи (а не в обнимку, как у нас), а дальше – топчись и крутись вместе с партнершей под музыку. Венгерские девчонки похожи на наших украинских: пышноватые, заводные, активные, любят ярко приодеться, в волосах обязательно ленты или цветы. Имена своеобразные: Маришка, Юлишка, Агнешка, Аннушка, Пирошка, причем окончание «ка» вовсе не уничижительное, а ласкательное, например, Юлишка – от Юлия – то же, что по-нашему Юленька. В конце концов, танцы пошли усиленным порядком, на широком бетонном шоссе рядом с корчмой (шоссе не проезжее, сразу за деревней мост взорван). Составились пары, и все шло очень здорово, но мы каждый вечер вовремя собирались и спокойненько уходили, чтобы не нарушать распорядок дня и не раздражать начальство (ведь в другой раз не отпустят). Каждый вечер танцы начинались сразу, кое-кто из парней начал «откалывать коленца», даже вприсядку ударялись, что девчонкам весьма понравилось: у них присядки не знают…

Я венгерского никогда не учил, от отца слышал только ругательства – когда он ошибался в своих ночных нотописаниях, то громко ругался сначала по-немецки, потом по-венгерски и уж в случае крайнего психа – на очень ломаном русском языке, видимо, так, как он запомнил из своих пленных времен. А в то первое (и последнее) лето в Венгрии я как-то уж очень быстро стал понимать, особенно прочитывая вывески на магазинах, корчмах. Меня уже потом, в Кечкемете, начальство иногда привлекало «переваживать» переговоры с мадьярами. А тогда, в Альшоуйлаке, я, например, узнал из рассказов девчонок, что они на зиму уезжали в города на заработки: прислугой к господам, каковыми для них были вообще жители городов. Моя партнерша Юлишка с большой гордостью рассказывала, что она два зимних сезона служила у очень большого господина – лейтенанта гонведов (пехоты), заработала себе на приданое…

В следующий наш поход в воскресный вечер в самом начале танцулек ко мне подошла небольшая ватага разрумянившихся девчонок, они стали мне наперебой произносить.

Я не понимал, пока одна медленно, с расстановкой, не заявила: «Фэрко, чак русски солдат – нэм йо дярек» (русские солдаты – плохие парни). Я: «Миэрт, мичудо?» (Почему, в чем дело?). Она: «Латод, харом эште шиетальни-шиетальни, танцольни-танцольни, ейш давай-давай нинчь» (Три вечера гуляют-гуляют, танцуют-танцуют, а давай-давай – не делают). Другие девчонки кивали при этом, дескать, так, так. Когда до меня дошло, я заорал на весь Альшоуйлак: «Братва, к нам претензии, мы не по-европейски деликатны!».. Мы, конечно, все наверстали, все было путем и прекрасно, и довольны были все, и та пара месяцев вспоминается, как настоящий праздник после войны… Я представляю себе, конечно, как сегодняшний юный ловелас снисходительно усмехнется: «Эх вы, вояки!». Но пойдите в любое место в Венгрии – необязательно в Будапешт или в Сэкешфэхервар, а поменьше – в Сомбатхель, Варпалоту или уж вовсе в Кишкунфеледьхазу – и тамошние сильно постаревшие Маришки, Юлишки, Пирошки в один голос скажут: «Русски солдат – хороши парень» и добавят, слегка смутившись: «Дэликатны»…

Наконец настала осень. Наверное, уже был октябрь, прохладно, временами дожди… Мы пришли, как обычно, вечером, еще засветло, в субботу или воскресенье – девчонок нет. Потом появились, жмутся, не подходят. Откуда-то подошли человек 6-7 парней венгерских, в довольно затрепанной военной форме гонведов (пехота), вернулись из плена. Девчонки построились в несколько рядов и пошли вдоль шоссе, не оборачиваясь. Мы тоже таким же порядком двинули за ними. В некотором отдалении потопали венгерские парни, они громко хором запели частушку о том, что вот мадьярские девчонки продались русским за шмотки, деньги и просто так… Мы свернули с шоссе и убрались восвояси, а через день или два пришел приказ о нашей передислокации в Кечкемет, на зимние квартиры. Быстро – как будто только того и ждали – свернули лагерь и всем корпусом походно-боевым порядком (стало опять много танков в корпусе!) двинули через всю страну на восток, через Сэкешфэхервар, мимо озера Балатон, через Будапешт. Дунай переехали по красивейшему старинному мосту королевы Елизаветы (Эржебет киралине хид), оттуда – строго на юг – в 88 километрах от Будапешта, в город Кечкемет, по шоссе на Белград. Не знаю, как бы сложились у нас дальнейшие отношения в деревне, тем более что из плена стало возвращаться много мадьярских парней… Boвремя, пожалуй, мы оттуда уехали…

***

Примерно в это время получил я от своего шофера-сталинградца Бутлакова из России письмо. Оно прямо-таки потрясло меня: получалось, что мы здесь очень неплохо поживаем, даже кормимся по первой, фронтовой норме, винцо попиваем, а у нас дома (пропустила же военная цензура, не замазала!) – настоящая голодуха, люди в Сталинграде все еще живут в заводских подвалах, ибо только там тепло зимой. Людей в городе совсем мало, все работают, заводы пустили, да людей не хватает, нет стекла вставить в дома, которые удалось хоть как-то восстановить, и никого из родных или хотя бы знакомых: «Всех немец побил!». Дальше он честил меня, себя и всех начальников: «Дураки мы, добренькие люди: немец на нашей земле бил и рушил, и сжигал все и всех подряд целых четыре года, а мы на его земле были всего четыре месяца и ничего не могли, не тронь даже вполне здорового мужика, если он без оружия – а он его только что бросил!». Дальше он делал свой подсчет, получалось, что мы, русские, в войне потеряли гражданских людей больше, чем военных на фронте, и добавлял, что их – немцев – надо было бить, бить, «перевернуть и еще бить». Замполиту Самкову я показал письмо, он мне его больше не отдал, сказал, чтобы я помалкивал, что, мол, с нашего Бутлакова взять? – Уголовник…

Продолжение следует…