Академик Российской академии наук Григорий Ройтберг ответил на самые актуальные темы в российской медицине, которые волнуют каждого пациента: имеет ли врач право на ошибку, почему в пандемию ковида не было единственной схемы лечения, нужно ли говорить правду родственникам, сколько таблеток может принимать один человек и от чего лечили людей, пуская им кровь. Интервью опубликовано в «Российской газете».

– Если пациент заранее предвзято относится к врачу, как с ним общаться? И нужно ли вести подробные беседы о состоянии «тяжелого» больного с родственниками?

– С пациентом нужно говорить об этом по-другому, другими словами. Я нашел исторические примеры – это Кодекс Хаммурапи, созданный в 1750-х годах до н.э. Кстати, там даже написано, сколько доктор может взять за лечение глаза, головы… Но если доктор, выполняя какую-то операцию, причинил вред больному, то ему отрубали левую руку. Мы идем по этому пути. Руку не отрубают, но все должны понимать: в медицине существуют нежелательные события. Иногда они связаны с тем, что доктор ошибся.

Что касается родственников пациента, то и он сам, и они должны участвовать в процессе лечения. Некоторые врачи не любят, когда включаются родственники пациента. Хотя это надежные партнеры, единомышленники и пациента, и врача.

– Врач имеет право на ошибку?

– Да! Ну, например, миллионам людей делали кровопускание. Это длилось сотни лет. Сегодня мы говорим, что это безумный, бестолковый метод. Но надо ли было тех врачей осудить, наказать? Они же делали то, что им положено.

Свежий пример. За время пандемии было выпущено 18(!) разных инструкций о том, как лечить ковид. Каждый месяц что-то менялось: то давать это лекарство, то не давать это лекарство. Я не говорю о преступной халатности. Для этого есть Уголовный кодекс, пусть он этим занимается. Мы о том, что доктор искренне заблуждался в силу ограниченности знаний. Ведь что такое ошибка? Это добросовестное заблуждение.

– Должен ли врач изначально быть симпатичен больному?

– Врач должен вызывать доверие у больного. Но доверие и симпатия – разные вещи. Для медицины важнее доверие.

Сейчас стало модным говорить об аккредитации лечебных учреждений по надежности, безопасности. И нам нужны критерии надежности медицинской помощи. Потому что, например, доктор, проводящий эндопротезирование суставов, должен соответствовать ряду критериев. Он должен проводить не менее 140 операций в год, при этом осложнений у него не должно быть более одного-трех. Если он не имеет такого опыта, он может работать только ассистентом на операции.

Да, считается, что хирурги – боги. Им приносят цветы, их благодарят. А знаете ли вы, что, когда идет операция аортокоронарного шунтирования, только 35% успеха – это хирург. 35 процентов! Это статистика. А что еще в успехе? Был ли соответствующий анестезиолог-реаниматолог? А когда после операции пациент попал в реанимацию, в первые сутки в отношении него соблюдались ли стандарты, которые должны быть?

Например, сколько больных должно быть у медсестры под наблюдением? Во время реанимации на одну медсестру разрешается не более двух больных. То есть если у нее больше больных, есть риск, что она что-то пропустит. При этом первые 12 часов могут быть самыми фатальными для больного.

– Сейчас минздрав и Госдума взяли курс на то, чтобы осуществлять системный подход к качеству медицинской помощи.

– Должны быть критерии качества. Например, когда речь идет о лучевой терапии, мы должны знать, что линейные ускорители, с помощью которых проводят радиотерапевтическое лечение онкопациентов, должны подавать на опухоль точную дозу облучения: ни больше и ни меньше. Ведь отклонение от предписанной дозы может существенно изменить ход лечения, привести к радиационным поражениям, а в тяжелых случаях вызвать даже смерть пациента.  

Или в прошлом году мы провели 600 эндопротезирований коленных суставов. Коленные суставы – плохие суставы. Они хуже, чем тазобедренные, лечатся и заживают. Так вот из 600 операций у нас не было ни одного осложнения.

– Хорошо или плохо, что сейчас пациенты стали более просвещёнными в медицине, чем несколько лет назад?

– Время пациентов, которые ничего не понимают, безвозвратно ушло. Мы стремимся к тому, чтобы больные были вовлечены в лечебный процесс. Ведь существует интуиция. Если больному кажется, что у этого доктора не надо лечиться, не лечитесь!

Мы сейчас пытаемся вовлечь в лечебный процесс и больного, и его семью. И это тоже в соответствии со стандартом. Больной должен верить в методику, должен верить врачу. Мы обязаны больному рассказать, что у него есть выбор: ваше заболевание можно лечить с помощью хирургической операции, но я вам не советую; можно лечить с помощью лучевой терапии, и я вам советую. То есть пациент должен знать, что существуют альтернативные варианты. И мы ему говорим, что при проведении операции выздоровление 80-85%, а при проведении лучевой терапии тоже приблизительно 80-85%. Но при этом операцию делать не надо.

Или существует большое количество фатальных осложнений от применения лекарственных препаратов. Смысл простой: я как терапевт назначил 3-4 лекарства. Потом больной пошел к урологу, и тот назначил два лекарства. Потом эндокринолог добавил лекарство к лечению диабета. В конце у вас десять лекарственных препаратов. Всегда цитирую выдающегося отечественного терапевта и клинициста-фармаколога Бориса Евгеньевича Вотчала, который сказал, что одно лекарство и второе лекарство – это не два лекарства, это третье лекарство. Мы не можем предугадать, как они будут влиять на больного при взаимодействии.

Что мы сделали? Внедрили автоматизированную систему поддержки принятия решений. В компьютер заводятся названия всех лекарств. И меньше чем за секунду программа выдает ответ: ты забыл, что это беременная женщина и ей это лекарство назначать нельзя. Либо: ты забыл, что так как назначаются эти два лекарства, то нужно назначать анализ крови на креатинин каждые два дня.

 Интервью из «РГ» печатается с сокращениями.