…Еще по дороге в немецкий Боргсдорф в моем взводе произошло ЧП. На одной из станций вдруг раздаются три раздельных выстрела с последней платформы – часовой поднял тревогу. Бежим с платформы на платформу вместе с Толей Аввакумовым (он в пути – начальник караула). Часовой Дегтяренко борется там с Басюком. Оказывается, Басюк решил повеситься на перекрестии стволов двух зениток, да не получилось – он длинный, ноги волочатся по платформе, а Дегтяренко его пытается вытащить из петли. Мы подбежали, вытащили, обтерли ему морду – вся обсвинячена… Плачет – поймал трипперишко: «Тэпэря тая штука отвалытся, маты нише, до шлюбу трэба» (мать ему дома уже свадьбу готовит, а он так влип).

Оставили его пока валяться на платформе, сам командую Толе: «Выясни во взводе втихаря, кто еще подхватил (вот они, культпоходы в Цыган-Варош!), и собери на платформе». Собрал 16(!) человек из 36 по списку. Вот это ЧП! Мы об этой паршивой болезни уже кое-что знали – имелся в полку горький опыт. Мой тогдашний комбат Саша Голубцов (начитанный парень!) рассказывал, будто сам Лев Толстой по молодости в первые же дни за границей подцепил такую «болесть».

Я объяснил бедолагам: «Во-первых, сами виноваты – не суйтесь к цыганам, во-вторых, эта болезнь у немцев все равно что насморк, в два счета лечится.

У меня есть деньжонки, приедем – вылечим, все сделаем через немецких врачей. К своим же обращаться просто нельзя, наши эту штуку лечить не умеют. Одним словом, положитесь на меня и никому ни-ни…». Сержантов собрал отдельно, поговорили вразумительно, решили: для людей – полная изоляция, как приедем, и никакой болтовни в полку, иначе отвечать придется всем, мне, конечно, в первую очередь…

Наконец, приехали. Полк расположился в Боргсдорфе около Берлина, округ Крейс. Мы встали в городке для железнодорожных рабочих, в щитовых разборных домах, недалеко от станции. Полк кинулся разгружать эшелон, мои ребята – устраиваться в новой казарме, а я, доложив командиру полка о прибытии (и получив благодарность за «без происшествий»), спросил у своего комбата Саши Голубцова насчет местного врача, намекнув на причину. Тот, с пониманием, не уточняя, сразу дал исчерпывающие сведения (сам уже побывал там!) о местном враче, докторе Кюфуссе. Он из бывших русских колонистов, в 20-е годы вместе с семьей возвратился из России, отлично говорит по-русски.

Я помчался к нему, все решилось сразу, по-деловому (что значит немец!): медикаментов никаких нет, но поскольку солдаты – ребята молодые и здоровые, то есть надежный, хотя и варварский способ – молочные уколы, внутримышечно. Молоко вызывает резкое повышение температуры, при которой возбудители болезни (гонококки Найссера) погибают, при этом пациенты, естественно, должны потерпеть (при этом доктор скаламбурил: «пациент» означает «терпеливый»). Я в тот же вечер сбегал в Старый Боргсдорф – в 3-х километрах от Нового – за молоком (требуется совершенно свежее), и уже следующим утром, прямо с подъема из полка выбегал строй в 16 человек, во главе со мной, с обнаженным торсом – на «специальную физзарядку». Каждый получил в ягодицу здоровенный шприц пастеризованного молока. Тем же порядком, веселым строем мы бегом, через полк, пробежали в прилегающий лес, где уже было приготовлено логово из лапника, покрытого плащ-палатками, а вездесущий и услужливый Дегтяренко уже тащил с кухни большой термос с чаем…

Так было недели две: один день ребята «дохли» в лесном логове, при сумасшедшей температуре (я очень боялся, как бы кто-нибудь концы не отбросил), а другой день были в строю, как ни в чем не бывало. Спустя несколько дней доктор каждого осмотрел и успокоил меня: крепкие ребята, русские.

А у меня все равно не было выбора, да и термометра тоже…

В то же время мы со всем полком, после разгрузки эшелона, обустраивали наш городок. Я нашел среди брошенного барахла кое-какие спортивные снаряды: турник, брусья, коня ободранного. Удалось оборудовать неплохую гимнастическую площадку, сделали даже настоящую высокую перекладину, на которую повесили канат и шест для лазанья.

А наши «доходяги» (так их назвали для конспирации) благополучно выздоровели. По окончании «курса» сделали провокацию – выпили по кружке пива, это должно было вызвать обострение, если не совсем вылечили. «Курс» пришлось продолжить только одному. Спустя пару месяцев я рассказал обо всем моему бывшему комбату Родину. Он подивился: «Повезло тебе». И это правда. Не хвалясь, могу о себе сказать, что, несмотря на субординацию и дисциплину, отношения мои с солдатами были вполне приличными: во взводе в 36 человек не нашлось ни одного, кто бы захотел «капнуть» на своего командира. Иначе мне бы несдобровать.

Для житья младшие офицеры-холостяки заняли бывший поповский дом, но когда я приехал с эшелоном, в нем уже не нашлось для меня места. Командир разрешил мне устроиться у местных. Я выбрал на ближайшей к полку улице великолепную двухэтажную виллу с участком леса и ручейком. Хозяйка, пожилая фрау Экштайн, жена еврея-адвоката, сгинувшего в лагерях, сумела сохранить ее за собой, мне же сразу заявила: «Каин плац» (нет места). Я предложил ей пачку только что полученных оккупационных марок – и место сразу нашлось: весь первый этаж, представлявший собой гостиную с библиотекой, с полом, покрытым цельным зеленым ковром. Прямо под «полным Шекспиром в подлиннике» я поставил железную ржавую койку с соломенным матрацем, покрытым серым суконным одеялом.

А прямо напротив, тоже в богатой вилле, оказался хоровой дирижер, известный в Германии Франц Зюринг. Я попросился к нему продолжить учебу на аккордеоне. Он с удовольствием взялся, хоть и вовсе не был аккордеонистом, а когда он увидел, что я ноты-то знаю, да уже кое-что играю после Венгрии, то стал для меня подыскивать и самолично писать интересные учебные пьески – сначала легкие, потом все более сложные, причем иногда сам обрабатывал их для аккордеона. У него, конечно, в это время никакого заработка не было, так что он был очень доволен. Я занимался у него все время, пока жил в Боргсдорфе. Когда меня в конце 1947 года по замене отправляли в Россию, он написал специально для меня полонез «Воспоминание о Боргсдорфе», снабдив ноты автографом. Добрая память!

У меня лето прошло в довольно интересной и увлекательной работе с людьми, занимался физической и общевойсковой подготовкой. А в начале сентября подошла очередь для нас – самых младших в полку офицеров – ехать домой в отпуск. К тому времени уже все почти съездили, старшие привезли семьи, дома уже торжественно встретили несколько эшелонов с демобилизованными победителями. Мать стала беспокоиться о моем здоровье: «Почему не приезжаешь, прошло больше года, как кончилась война?..».

Мы втроем, земляки и однокашники Федя Богданов и Гриша Игнатенко, срочно собрались, съездили в госпиталь в Бух (крупнейший военный госпиталь к северо-востоку от Берлина), сдали кровь на реакцию Вассермана. Здесь уже свирепствовали венерические болезни, границы закрыли, и без врачебной справки документы для въезда в Россию не давали.

Ехали с пересадками в Бресте, Москве, при подъезде, уже в Средней Азии, в Арыси (разветвление на Ташкент и Алма-Ату) поезд надо было брать штурмом, несмотря на наличие билетов.

Поезда ходили уже хорошо, расписание соблюдалось, везде на станциях был кипяток. Сами станции почти все полностью разрушены – бараки, а не вокзалы, но станционное хозяйство в порядке: водокачки, стрелки с фонарями, сигнализация.

Первый нормальный вокзал во Фрунзе, дома…

Мои живут как раз рядом с вокзалом, в подвале большого дома. Живут очень неплохо, поправились: сестра Вавка работает в «хлебном» месте, их мастерская по производству корпусов ручных гранат теперь ремонтирует мельницы и хлебозаводы, и она что-то имеет сверх карточек (хлеба по карточкам получали 400 граммов на нос). В доме (подвале) все красное: и постели, и занавески, и Татьянка 6-летняя в красном платьице. Это моя посылка из Здуньской Воли – фашистские флаги со споротой свастикой. Очень им помогла эта посылка, половину продали или поменяли на хлеб, остальное на себя потратили.

В городе появились «особторги», в которых по коммерческой цене продается хлеб и другие продукты (цена во много раз выше государственной, хотя и сами эти «особторги» государственные). В ларьках продается в розлив водка и пиво, рядом с ларьками узбек с мангалом жарит шашлык, ароматный дымок разносится на всю улицу. Все это я попробовал в первый же день.

Мои рассказали, как встречали первые эшелоны с демобилизованными победителями. Я тогда дал одному земляку адрес матери – «чумайдан поставить», пока он будет разыскивать своих эвакуированных. Он вошел, спросил Веру Ивановну, а маленькая Татьянка кинулась ему на шею: «Папа, почему тебя так долго нет? Уже все дяди приехали», – плачет горючими слезами. И мой земляк не удержался, тоже расплакался (здоровый мужик, дважды ранен был!), не мог сказать ей, что он не папа…

Всякие были трагедии с возвращением. Я пошел по домам своих одноклассников – и лучше бы не ходил! Прихожу сияющий, в золотых погонах, медали звякают, сапоги блестят. Матери на меня глянут – и в слезы: никто из друзей-одноклассников не вернулся. Мне стало стыдно перед ними, что я вот живой и здоровый (и чего пришел?) – перестал ходить искать.

Сходил к учителям. Навестил Александра Ивановича Кривощекова (совсем старичок!), нашего классного руководителя – очень мы его любили и уважали. Застал еще немецкого учителя Кондрата Ивановича Хибу, который у нас руководил хором.

В том же районе (Интергельпо – станция Пишпек), где когда-то мы жили, нашел девчачью компанию – почти все младше меня, играл там на аккордеоне, танцы устраивали на террасе детского сада. Там и познакомился с будущей женой Ниной. Она была еще 10-классницей, ее отец – латыш Иосиф Адамович Лантс – погиб в Белоруссии 30 октября 1943 года (конец нашего наступления от Курска). И вот незадача! Известно, где и когда погиб, а похоронка «плохая»: «Пропал без вести» (вместо «Пал смертью храбрых»). И даже тех мизерных льгот, что полагались семье погибшего, они с матерью не имели. Спустя много-много лет, после многократных и безуспешных запросов в военные архивы, я поставил в Дзержинске, рядом с могилой его вдовы, памятник Защитнику Родины Иосифу Адамовичу Лантсу, на котором после пятиконечной звездочки и православного креста написано: «Пал смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками в Белоруссии 30 октября 1943 года».
Спустя 6 лет после знакомства, когда Нина окончила химико-технологический институт, а я уже служил в Дзержинске, мы поженились, и прожили вместе 62 года…

А тогда мой первый отпуск очень быстро закончился. Я оставил аккордеон сестре Вавке, она потом на нем играла в ансамбле центрального ресторана «Фонтан» во Фрунзе и в детских садах, подрабатывала музработником «в два притопа, три прихлопа».

Ехали обратно с великими трудностями при пересадках, а в Бресте, при выезде в Польшу подзастряли на несколько суток. Там ходят только поезда дачного типа – сидячие купе с отдельными дверями, с очень небольшим числом мест. Тут же объявили, что за границу можно брать с собой не более 30 рублей советских денег, а куда девать карманные деньжонки, которых кой у кого оказалось немало? Отправились в ресторан на вокзале, в том самом зале, где в 1918 году был подписан «похабный» Брестский мир, устроили грандиозную пьянку, сдвинули столы, орали песни до утра, несмотря на то, что ночью в ресторане несколько раз гасили свет, чтобы выгнать нас.

В конце концов вернулся в свой полк, сразу узнав, что через 10 дней приезжает комиссия для проведения выпускного экзамена у моей учебной батареи. Едва успел войти в курс дела.

Продолжение следует…