– Андрей Сергеевич действительно очень переживал. Но я долго не пускала его на репетиции, и не только его, но и вообще никого. Потому что первое время шла притирка: ребятам – моим коллегам-актерам – нужно было увидеть во мне режиссера, а мне в свою очередь постараться не испортить отношения с ними, а наоборот, вывести их на новый уровень. И если с некоторыми из них – Катей Малышевой, Денисом Мартыновым – я уже работала, то, например, с Юлией Ильиной, Славой Рещиковым до этого я никогда не общалась как режиссер. И в этот момент я на репетиции никого не пускала.

Потом, конечно, Андрей Сергеевич стал мне что-то подсказывать, больше даже в каких-то технических вопросах, например, советовал, как лучше выстроить свет (а постановка очень сложная в этой части). Но никогда не навязывал мне свое мнение и не указывал, что и как делать. За это доверие ему огромное спасибо. Мне вообще в этом плане очень повезло. У меня была полная свобода.

– Это правда, мне не раз говорили: «Может, ты что-нибудь попроще возьмешь?».

К тому же у нас в театре уже был спектакль по Уильямсу, и он не пошел, не понравился зрителям. Хотя я видела этот спектакль в записи, на мой взгляд, он был шикарным, одна Губкина чего стоит! Просто блестящая работа. Также в прошлом году с этим же спектаклем приезжали московские актеры, и его, насколько я знаю, дзержинцы тоже не очень приняли. Я слышала, что были даже звонки в театр, и люди спрашивали: «Это тот же спектакль, что был в прошлом году? Ну, тогда мы не пойдем…». В общем, мы серьезно рисковали и все, конечно, очень переживали. Но, во-первых, Теннеси Уильямс – гениальный драматург, я в этом уверена, ставить его пьесы, как и играть в них, – огромная удача и для режиссера, и для актера. Во-вторых, у каждого режиссера свой взгляд, поэтому не бывает одинаковых спектаклей. Главное, что мне поверили.

– А что было самым сложным для тебя в постановке? И какую мысль в первую очередь тебе хотелось донести до зрителей?

– Спектакль получился очень серьезным, глубоким, может быть, где-то не совсем понятным, но сама ситуация-то простая: мать, которая любит своих детей так, что дети задыхаются от этого. И сын, у которого есть мечта, а он вынужден работать в этом проклятом обувном магазине, чтобы содержать мать и сестру, которую обожает. И все это происходит на фоне мира, который живет в страхе и в предчувствии воздушных бомбардировок, прикрывая этот страх какой-то надуманной мишурой. Вам не кажется, что все это про наш сегодняшний день? Мы радуемся, устраиваем салюты, смотрим новости про какие-то шахматные турниры, а в стране нищета, врачей увольняют, ребенка в садик не устроишь. И все мы повязаны чувством долга, с одной стороны, с другой – мечтами об иной жизни, любовью к близким и страхом за их будущее. Такова реальность. И в каждом герое пьесы я вижу себя, каждого понимаю и оправдываю.

– Как ты думаешь, мог ли быть другим финал? Мог поступить Том иначе и вообще вся эта история закончиться по-другому?

– А вся трагедия и заключается в том, что у Тома нет выбора – если он останется в семье, то просто погибнет. Хотя, если почитать пьесу, то мне кажется, она даже более спокойная, чем получился спектакль. Я делала его немного на надрыве. Это исповедь человека, который уже не может молчать. Такими откровенными могут быть или очень пьяные люди, или те, кто молит о прощении, потому что больше не может жить с грузом вины и боли на душе.

Финал спектакля можно было бы сделать банальным. Финальная реплика главного героя: «Задуй свечи воспоминаний и прощай». В фильме, кстати, действительно задуваются свечи. У нас же свечей нет вообще. Уильямс – автор метафоричный и символичный. Поэтому сама главная героиня Лаура у нас, как свеча, которая появляется и пропадает в дымке этих воспоминаний. Да, говорят, у моего спектакля три финала – многовато. Каюсь, так и есть – не люблю простых банальных поклонов, но сделано это намеренно. Когда подрасту как режиссер, научусь делать всего два.

– Можно ли сказать, что «Стеклянный зверинец» – это спектакль, к которому нужно готовиться? Будет ли он проще восприниматься, если предварительно прочитать пьесу или познакомиться с биографией самого Теннеси Уильямса?

– Возможно, смотреть спектакль будет проще зрителю, который уже знаком с сюжетом или знает, что он не выдуман Уильямсом, а пишет он о своей семье и о своих отношениях с сестрой и матерью.

И все-таки мы старались сделать спектакль, который будет понятен и интересен всем. Потому что, повторюсь, ситуация-то простая, знакомая почти каждому. Ну разве не нормально то, что мать хочет лучшего для своих детей? И, к сожалению, сейчас привычна ситуация, когда женщина растит детей одна, без мужчины. Каждый, наверное, помнит, как мама за столом его поучала, как нужно есть. Это было у каждого – у меня, у актеров, которые играют, у каждого, кто сидит в зале. Поэтому не нужно владеть материалом перед спектаклем, но нужно быть готовым услышать исповедь.
А вот к исповеди могут быть готовы не все.

– Честно говоря, я очень боялась, как зрители воспримут спектакль. Это работа нового режиссера, а зрители уже как-то привыкли к тому, что делает Андрей Подскребкин. И это достойный уровень и высокая планка, до которой надо было допрыгнуть.

Мои друзья, знакомые говорили, что я, возможно, ставлю что-то слишком авангардное для нашего города. И действительно, в спектакле много непростых, непривычных решений, которые подчеркивают иллюзорность происходящего, действие напоминает череду воспоминаний героя – отрывочных, не всегда четких и однозначных. Появляются какие-то странные персонажи из психбольницы, декорации в виде белых, постоянно волнующихся от ветра тряпок, сцены с телефоном, элементы театра теней. Но, слава Богу, и это комплимент дзержинским зрителям, спектакль приняли очень хорошо.

То, как я нервничала во время премьеры, словами не передать. Когда выходишь на сцену в качестве актера, страшно, но если ты режиссер, это вообще что-то ужасное. Я ведь во время спектакля практически все время нахожусь рядом с художником по свету в световой рубке и не вижу реакцию зала. И когда на первой премьере я вышла уже на поклон в финале и увидела, что весь зал стоит, то у меня и руки затряслись, и слезы полились от благодарности.

– На премьеру из Читы приехала твоя мама. Тебе важна была ее поддержка? И что сказала она о спектакле?

– Да, мама меня, конечно, очень поддержала, без нее было бы гораздо страшнее. Нас сейчас разделяет огромное расстояние и просто дикие цены на авиабилеты, но она человек легкий на подъем и, несмотря на серьезную работу (она стоматолог-хирург), мама старается использовать любую возможность, чтобы прилететь ко мне.

Весь спектакль мама прорыдала и после спектакля рыдала так, что мне даже родственники звонили и спрашивали, что я с ней наделала. Ну как мама может оценить работу своего ребенка? Конечно, для нее мой спектакль самый лучший.

– Сейчас ты задействована в нескольких спектаклях как актриса, много сил и времени ушло на постановку «Зверинца», а ведь нужно еще и учиться. Как получается все совмещать?

– Сейчас наступает самое сложное время – надо доучиться в первую очередь. Осталось две сессии, а затем госэкзамен, и у меня будет год на постановку выпускного спектакля.

Учиться непросто. Нас на курсе сначала было 30 человек, сейчас осталось 18. Но вовсе не из-за того, что кому-то не хватило таланта или ума, у нас вообще нет случайных людей – все уже работают в театрах. Просто совмещать работу и учебу не всем оказывается под силу. И мне, признаюсь, бывает очень тяжело. Иногда кажется, что я ничего не успеваю, приходится что-то писать ночами. Про личную жизнь вообще не говорю. Мечтаю о кнопочке, которая тормозит время.

– А не задумываешься о том, чтобы после окончания училища пересесть в кресло режиссера?

– Нет! Я не хочу быть только режиссером. И тут снова спасибо Андрею Сергеевичу Подскребкину и Валентину Михайловичу Морозову, что они задействуют меня и как актрису. Мне кажется, у меня хватит сил и желания и на то, и на другое.