Как Родина для каждого из нас воплощена в образе отчего дома или незатейливого, но прикипевшего к душе пейзажа, так и Победа для каждого из добывавших ее имеет какой-нибудь зримый или осязаемый облик. Долгое время черты ее были скрыты, но неизменно наступал миг, и ее образ являлся каждому явственно и зримо. Для одного она являлась в образе пылающего фашистского танка, остановленного последней гранатой у последней роковой черты, другому – захлебнувшейся (в который раз) вражеской атакой, третьему – срубленным с неба первым «мессером». Каждый однажды увидел ее, и в этом образе она сопровождала его либо до смертного часа, либо до того незабываемого майского дня, когда она открылась всем нам в своей ослепительной красоте и ярости, в смеси запахов цветущей сирени и смрадного дыма догорающей войны.
Вот так однажды пришел и ко мне ее незабвенный образ. Было это в приютившемся на крутом волжском берегу маленьком рабочем поселке Козловка, не на всякой карте обозначенном. Население его до войны вряд ли насчитывало более двух тысяч человек. Небольшой деревообделочный заводик – вот и вся его промышленность. И вот в ноябре 1941-го в поселок прибывает первый эшелон с людьми и оборудованием московского авиационного завода. В считаные недели население Козловки увеличивается до пятидесяти тысяч человек. Сегодня это трудно даже вообразить. Ведь ничегошеньки не было – ни еды, ни жилья, ни стен, ни крыш. Ну ни-че-го! А что же было? Была лютая стужа (за -40) и был приказ Сталина поднять в небо первый самолет не поздней 15 марта 42-го года. А еще была где-то рядом она – Победа, еще неразличимая, затуманенная невообразимой далью, даже, может быть, не она, а лишь страстное желание увидеть ее когда-нибудь во что бы то ни стало…
…Станки устанавливались прямо на снегу и запускались сходу. Стенами и крышами они обзаводились потом – много позже. К станкам встали старики, женщины и мы – дети. В колючие вьюги, в крепчайшие морозы, на семи злых ветрах, днем и ночью делали мы нашу первую машину. Случалось, валились с ног, и тогда нас оттаскивали в закуток потеплей, поближе к железной бочке, в которой пылали раскаленные угли. Но станки не останавливались ни на миг. И вот настал день, когда их с утра остановили.
23 февраля 42-го года, на двадцать дней раньше правительственного срока, в день героически сражавшейся Красной Армии, весь завод собрался, чтобы встретить нашего первенца и проводить его в небо. Тысячи обмороженных и голодных людей образовали живой коридор между сборочным цехом и заводской проходной. Но и за проходной стояли толпы людей вплоть до самого взлетного поля.
«Сборочный цех» – это так, для красного словца. Просто огромный дощатый, насквозь продуваемый сарай, в котором сейчас заканчивалась сборка нашего первого самолета. Мороз был крепким, и поскрипывание зернистого снега под ногами оттеняло напряженную тишину ожидания. Низкое неяркое солнце, казалось, мерзло вместе с нами в густой синеве безоблачного неба.
И вот ОН показался в громадном зеве проема раскрывшихся ворот. Маленький ПО-2 – будущий легендарный ночной бомбардировщик – медленно полз хвостом вперед в звенящей тишине. Буксировала его древняя – кожа да кости – кобыла, ведомая столь же древним возницей. Было нечто высокое и печальное в этом шествии двух старцев мимо молчащей многотысячной толпы. Свежевыкрашенный биплан, сотканный из деревянных реек, фанеры, металлических растяжек и крепкой льняной ткани (перкаль она называлась), поскрипывая лыжами по снегу, как бы принимал парад у нас – его создателей. Процессию закрывал летчик с лицом, как теперь (с паршивого языка какого-то негодяя) сказали бы, кавказской национальности, обутый в добротные унты, весь в коже, с планшеткой на боку. За летчиком ряды людей смыкались, и самолет вскоре пропал из виду. До взлетного поля было неблизко, старая кобыла одолела этот путь нескоро.
Наконец, издалека донесся звук, похожий на жужжание майского шмеля. Далекий гул нарастал, превратился в рокот и внезапно обрушился на нас снежной лавиной. Самолет появился над нами…
…В это незабываемое мгновение, когда я – обыкновенный, в сущности, десятилетний пацан – не в силах больше сдерживаться ткнулся в чью-то замасленную телогрейку, захлебнувшись от рыданий, ко мне и явился физически ощутимый мой собственный образ Победы. Она была крылата, как древняя греческая Ника, и горласта, как боевой петух…
Самолет в восходящем штопоре весело и бесшабашно ввинтился в небо, затем низко-низко сделал круг над заводом, после чего, помахав нам крыльями, удалился в сторону аэродрома.
Много потом взлетело самолетов с этого маленького аэродрома. Война-то была до-о-о-лгой. 42-й только начинался, и надо было еще пережить его страшные лето и осень, когда все было на кону. И все же после взлета нашего первенца в день Красной Армии стало полегче, ибо теперь до самого того знаменитого майского утра со мной рядом находился образ МОЕЙ крылатой Победы. И тот первый наш самолет, победно ревущий в морозном февральском небе, нес на крыльях своих нашу уверенность в том, что враг будет разбит, и Победа, действительно, будет за нами.
Иссак Фельдштейн
